Воспоминания о святителе Иннокентии (Вениаминове) ч. 2
Протоиерей Афанасий Виноградов
06.10.2010
Продолжение статьи «Воспоминания о святителе Иннокентии (Вениаминове) ч. 1»
Отношения высокопреосвященного к подчиненному ему духовенству проникнуты были духом любви и отеческой снисходительности. В них часто даже сквозит своего рода юмор, но юмор не только безобидный, но даже сообщавший особую прелесть его речи. Для характеристики его в этом отношении считаю достаточным рассказать несколько фактов из своей службы под его начальством. Вскоре после женитьбы и посвящения в иерея я, как инспектор, явился к нему с субботним донесением о благосостоянии семинарии. Прочитав донесение, высокопреосвященный обратился ко мне с обычной своей доброй улыбкой.
«Ну, отец in-spector, вы, я слышал, поиздержались на свадьбу и вошли в долги?» — «Да, ваше высокопреосвященство». — «Так вот что: мне хочется сделать вам награду, но с известными условиями. Исполните ли их?» — «Отчего же не исполнить, если они удобоисполнимы?» — «Не беспокойтесь, условия мои очень легки. Во-первых, у вас волосы плохо лежат на голове. Купите гребенку и помаду». — «Гребенка у меня есть, вот она, а помаду, признаться, употреблять не люблю, волосы бывают жирны и марают одежду, особенно у священников». — «Ну, так я вас научу, что делать. Когда будете в бане, вымойте голову и затем помажьте ее простым коровьим маслом и полежите после сего несколько в жару. Масло испарится, запаха не будет, а зато волосы будут мягки, как шелк». — «Обещаюсь исполнить ваш совет». — «Второе условие следующее: вы близоруки, вам непременно нужно носить очки, чтобы не потерять зрения». — «Пробовал, ваше высокопреосвященство, еще в Академии, но бросил. Оттого ли, что очки были не по глазам, или по другой причине, я, проносивши очки с неделю, почувствовал ломоту в глазах, чего со мной прежде никогда не было. Притом же мои глаза не настолько близоруки, чтобы затрудняться чтением книг. Вдаль, правда, я плохо вижу, но, по моему мнению, тем лучше, — меньше соблазна». — «Ну, нет; вы еще молоды. Что-то скажет старость? Берегите глаза, да меньше читайте при огне, а очки все-таки советую купить». — «Слушаю, можно еще попробовать». — «Третье условие состоит вот в чем. У вас во время служения риза все валится набок, неблагообразно». — «Что делать, ваше высокопреосвященство? Риз по мне еще не сшито, вы видите мой рост и телосложение». — «Ну, братец, ведь и я когда-то был сух и тонок, да риза у меня не валилась с плеч». — «Вы забыли, ваше высокопреосвященство, об одной мелочи — о плечах, наверное, они у вас и в молодости были пошире моих». — «Ну, так велите старосте сшить ризу по своему росту и дородству». — «Слушаю».
В таком же отеческом тоне высокопреосвященный всегда вел беседу с подчиненными, любил шутку, любил посмеяться от души над весе¬лым рассказом или остроумным ответом. В письмах своих с Амура к одному из Якутских протоиереев, с которым аккуратно переписывался об епархиальных делах, он всегда посылал поклон и благословение in-spector'y и «многоглаголивому». Такое странное, по-видимому, правописание слова инспектор, он объяснял мне следующим образом. «Что значит инспектор?» — спросил он однажды. Я отвечал: «Смотритель, надзиратель». «Нет, неправда, — возразил со смехом преосвященный. — Dignus – достойный, in-dignus – не-достойный; specto – смотрю, вижу, следовательно, in-spector – не-видящий». Таким образом, филологическим объяснением слова «инспектор» он желал пошутить, прежде всего, над моею близорукостью, а может быть, и намекнул на некоторые недосмотры мои по инспекции.
Отец Павел — «многоглаголивый» — был любим высокопреосвященным за его ум и кротость и другие добрые качества, но он отличался крайней молчаливостью. Отсюда, в шутку, высокопреосвященный называл его не иначе, как многоглаголивым, а доктора, служившего при семинарии в Ситхе и отличавшегося неумолкаемой речью в обществе — молчальником. Подобные шутливые названия, ни для кого не обидные, сообщали обращению высокопреосвященного с подчиненными особую прелесть. «Сколько у вас детей, господин обер-секретарь Духовного правления?» — спросил он раз столоначальника Духовного правления, отличавшегося многосемейностью. Столоначальник затруднился сразу сказать: ему ни разу не приходило на мысль считать своих детей — да и зачем? Он видит их ежедневно и знает поименно. Чтобы не ошибиться в счете, он стал считать их по пальцам, заложивши руку за спину. Преосвященный это заметил и стал его торопить: «Не считай по пальцам, а говори прямо и сейчас».
Столоначальник отвечал: «Восемь человек». «Ну, наверное, соврал, считай теперь по пальцам». Стали считать: оказалось девять человек. «Ну, что? Не правда ли моя? Ха, ха!» Столоначальник покраснел, а преосвященный с улыбкой сказал: «Не красней! Я знаю по опыту, что многосемейные отцы часто не знают числа своих детей. Потому-то тебя и спросил, сколько у тебя детей». Однажды инспектор — это было, помнится, в 1858 году — был приглашен одним протоиереем, теперь уже покойным, на вечер кушать строганину. Протоиерей был хлебосол большой и умел находить отличную, самую вкусную рыбу для строганины. Инспектор дал слово быть у протоиерея, заранее наслаждаясь удовольствием покушать строганины. Но в два часа получает приказание высокопреосвященного явиться к нему вечером, в шесть часов, вместе с ректором и членами Духовного правления. Нечего делать, надо идти. Но, не желая оставить строганины, инспектор заранее условился с протоиереем — членом Духовного правления, при первой возможности оставить высокопреосвященного и поспешить к протоиерею, на строганину.
Приходим к владыке; у него самовар на столе в гостиной, просит садиться и велит подносить чай. Поговоривши за чаем о том, о сем, высокопреосвященный велел убрать чай и затем вынес какую-то книгу. Вот, отцы, мне хочется познакомить вас с содержанием этой книги — она секретная — и узнать ваше мнение. В ней описываются деяния наших злочинных Духовных правлений и консисторий. Слушайте. «Ну, пропала ни за что наша строганина!» — подумали мы. Начал читать. Чем больше читал, тем более мы заинтересовывались и, наконец, увлеклись до такой степени, что забыли и о строганине. Оказалось, что это была книга о белом и черном русском духовенстве. Шли, само собою разумеется, самые разнообразные суждения по поводу фактов из жизни консисторской, с улыбкой выслушивал владыка самые противоположные суждения о содержании книги. Наконец, дошедши до характеристики архиерейского управления, высокопреосвященный обратился к нам со словами: «Доселе господин сочинитель описывал ваши деяния, отцы, а теперь послушаем, что он говорит об нас. Ничего, он и нас не щадит и, кажется, старается отделать нас с большим наслаждением, чем даже вас. Ну, слушайте».
Внимание наше, можно сказать, удвоилось, восклицаниям и удивлениям не было конца. Ничего подобного у нас не было. Высокопреосвященный торжествовал, и добрая улыбка не сходила с его лица во все время чтения. Чтение закончилось в двенадцать часов ночи. Мы, было, стали откланиваться, но высокопреосвященный пригласил нас отужинать у него. За ужином разговор не умолкал ни на минуту. Мы вышли от него веселые, забывши даже о строганине. Мы радовались, что у нас, в Якутске, сочинитель не много же нашел бы материала для своей книги: тех административных злоупотреблений и ненормальных отношений духовной власти к подчиненному духовенству у нас, во время управления высокопреосвященного, не было. Говорю по совести, как человек, непричастный к делам епархиальным.
Высокопреосвященный был не столько начальник, сколько отец, любящий своих детей, принимающий живейшее участие во всех их делах, даже семейных. Особенно живое участие он принимал в овдовевших священниках. При первом известии о постигшем их горе, он, как отец, спешил с письменным утешением к несчастному священнику, особенно молодому. При получении сведений о поведении священника, противном его сану, он старался вразумить его сначала словесно или письменно. Если же это не помогало, тогда он прибегал к административному наказанию. Формальных следствий и суда не любил, не любил и доносов духовенства друг на друга. При прежнем управлении, Якутск слыл местом кляуз, при высокопреосвященном о них было не слышно: благочинным предписано было прекращать споры и вражду между духовенством домашним образом, не доводя до формальных жалоб.
При всяком наказании, налагаемом на виновного, высокопреосвященный заботился главным образом о вразумлении, а не удовлетворении голой, сухой правды. Случалось, что все меры исправления оказывались недействительными, тогда высокопреосвященный Иннокентий нередко обращался к следующей мере. Значительное число священников в Якутской области было из Иркутской губернии, посланных в Якутск в виде наказания Иркутскими преосвященными, еще в то время, когда Якутская область принадлежала к Иркутской епархии. Высокопреосвященный обыкновенно призывал виновного священника к себе и предлагал ему ехать в Иркутск: «Губить я тебя не хочу, — говорил он при этом. — Поезжай на родину, вот тебе и прогоны. Может быть, на родине исправишься, а если не исправишься, пеняй на себя. Предупреждаю, впрочем, что в Иркутске преосвященный строгий, безобразничать безнаказанно тебе не дозволит». В пример снисходительности высокопреосвященного Иннокентия достаточно рассказать следующий случай. Один священник, как служивший в Охотске, вдался в слабость винопития. Высокопреосвященный долго не верил его виновности. Он был ему близко знаком, как бывший регент архиерейского хора, жена его была ему крестница. Наконец, убедившись в его пороке, высокопреосвященный вызвал его в Якутск и поместил под начало в Якутском монастыре, в котором сам имел местопребывание.
Но и здесь этот священник не оставлял своей слабости. Дошло до того, что однажды от неумеренного винопития священник стал гореть. Для спасения потребовалось пригласить доктора. Доктор успел возвратить его к жизни. «Ну, теперь, я думаю, — заметил высокопреосвященный по этому поводу, — отец М. образумится, если же нет, тогда уже нужно оставить всякую надежду на его исправление». Не прошло недели, священник вновь напился. Жаль было высокопреосвященному его многочисленного семейства, жаль было и своей крестницы. Поэтому, щадя его семейство, высокопреосвященный назначил его священником в один из тех улусов, неблизких к городу, где весьма трудно достать водки. Но житье в этом улусе не понравилось священнику, привыкшему к городской жизни, и он стал просить высокопреосвященного о переводе в Иркутск. Высокопреосвященный на первую его просьбу отвечал отказом. Тогда этот священник послал в город с подобной просьбой свою жену, крестницу высокопреосвященного. «Ну, если и ты желаешь в Иркутск, ступайте, — сказал высокопреосвященный, — я не задерживаю. Только помни, что не успеете вы приехать в Иркутск, как с твоего мужа снимут рясу». Так, действительно, и случилось. Все время своей службы в Иркутской епархии до самой смерти священник этот находился под запрещением.
Чтобы прекратить обычные злоупотребления в духовной администрации, происходившие, по большей части, от крайне скудных окладов жалованья служащим в Духовных правлениях и консисториях, высокопреосвященный Иннокентий с первого же раза, по вступлении в управление Якутской епархией, решил улучшить их положение за счет местных епархиальных средств. Он призвал к себе столоначальника Якутского Духовного правления и спросил его, сколько он получает жалованья. Столоначальник отвечал: «По пять рублей в месяц». — «А велико ли у вас семейство?» — «Человек десять». — «И вы на пять рублей жалованья проживаете с семейством?» — «Пробиваюсь кое-как, ваше преосвященство». — «Ну, нет. Как ни дешево жить в Якутске, не верю возможности прожить в Якутске на пять рублей с вашим семейством. Наверное, вы пользуетесь обычными приношениями духовенства». — «Этого я не люблю, не дозволю». — «А чтобы избавить вас от искушения прибегать к вымогательствам, я назначаю вам жалованье по двадцать пять рублей в месяц. Только смотрите, старые привычки оставьте. Согласны?» — «Согласен, ва¬ше высокопреосвященство, и благодарю». Нет ничего удивительного в том, что при такой внимательности высокопреосвященного к нуждам служащих, они не смели прибегать к злоупотреблениям, обычным в других епархиях.
Этим мы закончим свои воспоминания о высокопреосвященном Иннокентии. В какой сте¬пени нам удалось обрисовать его нравственный облик, предоставляем судить другим; нашим пером руководило единственно глубокое уважение к памяти святителя, желание сообщить материал для его биографии, особенно же желание вновь мысленно полюбоваться теми достолюбезными его свойствами, которыми некогда восхищались. Quod potui, feci; faciant meliora potentes[2].
[2] Я сделал всё, что мог; кто может, пусть сделает лучше (лат.)
Опубликовано в газете "Иркутские Епархиальные Ведомости, 1879 год, № 39
